История с пегасом

Широкое, от стены до стены, окно изостудии выходило в парк – за ним крупными липкими хлопьями сыпался снег, горел в свете фонарей, клонил книзу черные голые ветви. Еще не было и шести, но уже стемнело, и казалось, что за окном – ночь.
– Пошли, пошли, – кто-то пихнул меня в плечо. – Хватит уже.
Занятие окончилось, все суетились в предвкушении чая, бегали с ложками, блюдцами, искали вазочки под конфеты, Галина Ивановна командовала самоваром, а я сидел за рабочим столом, весь в глине, с закатанными рукавами, и лепил пегаса.
Пегас выходил первоклассным – с крепкими, мускулистыми ногами, раздутыми ноздрями, рассыпающейся гривой. Брюхом он лежал на столбике-подставке, но всей позой изображал стремительность и легкость полета, хотя и был пока похож на обыкновенную лошадь – широкие, в перьях, крылья лежали рядом.
Ни над кем я не корпел так долго, ни к кому не подходил с таким старанием – мне даже не верилось, что его слепил я, и я продолжал ковырять стеком перья, выравнивать гриву, скрести копыта. Пегасу требовалось еще несколько штрихов, а потом – печь, приклеивание крыльев, грунтовка, краска и, если выйдет неплохо – а выйдет отлично! – лак и почетное место на полке.
– Вот здесь поправь, пожалуй, – сказала, склонившись, Галина Ивановна и ногтем приподняла пегасу бровь.
Потом она осторожно подхватила его, выпрямилась.
– Красавец! Сивка-бурка!
Она вернула пегаса на стол и посмотрела на меня.
– Все, все, достаточно, иди мой руки.
Чайный стол уже ломился от угощений, в его центре сиял самовар – электрический.
– Хорошо, – сказал я. – Только сейчас вот…
И я зубочисткой полез пегасу в ноздрю.
По коридору прогремел топот – уходили домой шахматисты. За стеной заиграла музыка.
– Хватит сидеть! – крикнули мне от стола. – Коневод!
И все – даже девчонки – принялись хохотать. Я показал им язык, проскрипел стулом, отодвигаясь, и посмотрел на пегаса – выходило, что лучше я еще ничего не лепил.
Кто-то запнулся о ножку моего стула, на пол посыпались конфеты «Майская ночь».
– Юноша, – строго окликнула меня Галина Ивановна, пытаясь стянуть с банки абрикосового варенья крышку, – прошу за стол.
– А его куда? – показал я на пегаса.
Галина Ивановна кивнула на шкаф – это означало, что работа окончена, пегасу предстоит несколько дней постоять, просыхая, на верхней полке шкафа, а потом его ждет печь.
Я снял пегаса с подставки, отнес в шкаф, осторожно положил на перину из целлофана, потом принес крылья, потом, в последнюю очередь, столбик-подставку. От пегаса терпко пахло глиной, он весь был темно-серый и блестящий.
Рядом с ним ждали своего часа другие игрушки, чужие; была и лошадка, но она ни в какое сравнение не шла с моим красавцем.
Потом я убрал со стола стеки, зубочистки, кисточку, взял плошку с мутной глиняной водой и прошел в крошечную комнатку в углу студии.
Половину комнатки занимала печь, воздух тут был сухой, спертый. У двери стоял умывальник. Я опрокинул в него плошку, сполоснул, примостил на ободке раковины и стал мылить руки, поглядывая при этом на огромную, пугающую печь, в которой податливая серая глина превращалась в шершавый бурый камень.
– Будь добр, открой форточку!
Я вышел из комнатки, вытирая руки о свитер, взобрался на стул и дернул форточку – по пальцам хлестнуло холодом, на подоконник упали белые хлопья, тут же растаяли.
Сквозь парк, сквозь снежную пелену долетел до меня низкий гудок поезда, я присмотрелся и разглядел за высокой оградой синие звездочки железнодорожных огней. В парке было безлюдно, широкие белые дорожки разбегались в стороны и терялись за деревьями.
– Молодые люди! К столу!
Я спрыгнул на пол, подмигнул отдыхающему на полке пегасу, прокрался через лес из мольбертов и сел с краю стола перед вазой с «Майской ночью».
– Чашки, пожалуйста!
Вокруг самовара столпились низенькие фарфоровые чашки. Галина Ивановна по одной подсовывала их под краник, самовар шипел, фыркал паром. Все притихли в ожидании, я жевал третью конфету и мял фантики под столом.
Эту часть студии Галина Ивановна отвела под музей, и вокруг нас блестели стекла стеллажей, а из-за блеска выглядывали десятки, а то и сотни, игрушек. Кого тут только не было! Лошади, кошки, собаки, петухи, голуби, чайки, тигры, медведи, волки, зайцы, люди, неведомые сказочные существа – и у каждого своя история, каждый хранит на себе следы чьих-то рук, за каждым стоит бесформенный ком глины, часы труда и печь из тесной комнатки.
В прошлом году праздновали юбилей Пушкина, и в углу раскидывал широкую крону дуб зеленый – наша гордость. Тоже – глиняный. По глиняной цепи ходил глиняный кот, сидела на глиняных ветвях глиняная русалка с глиняным хвостом. И на стенах – Пушкин, Лукоморье, пряничные терема, блестящие шлемы витязей. Картин так много, что им мало места в студии: висят по всему этажу – и в коридоре, и на лестнице.
Зазвенели ложки, захлюпало варенье.
– Весной, – объявила Галина Ивановна, – отберем выставку в музей Ткачевых.
Поднялся воодушевленный гул.
– Брать будем новое, в основном – глину.
Я обернулся и нашел взглядом шкаф с пегасом. Свет в студии погасили – только над чайным столом горела лампа – и шкаф терялся в полумраке. Все терялось в полумраке – сдвинутые столы, стеллажи, мольберты. И только страшные гипсовые головы белели у стены – лысые, носатые. Парк светился оранжевым, снегопад усилился – кружил вихрями, сворачивал спирали, снег сыпался со всех сторон, даже снизу вверх, и казалось, что он не летит с неба, а просто клубится, как клубятся кусочки пенопласта в стеклянном шаре.
– Какая в этом году зима! – вздохнула мечтательно Галина Ивановна и улыбнулась. – Обязательно пойдем с вами на натуру, писать зиму. Сказочная зима!
Я пригрелся, цедил чай, конфет в вазе почти не осталось, а еще хотелось и абрикосового варенья зачерпнуть – так заманчиво оно блестело из соседней плошки. Я снова обернулся на шкаф – как там мой пегас? Не стоило ли слепить подковы? Но кто же может подковать пегаса? Нет, не надо подков – и без подков очень хорошо, просто замечательно. Если его не возьмут в музей Ткачевых, то я не знаю, что возьмут.
Я вспомнил, что моего бегемота в прошлом году брали на выставку в школу – а бегемот куда слабее пегаса, хотя, конечно, хорош, очень хорош – с широко раскрытым ртом, желтыми пеньками-зубками и болотно-зеленой кожей под слоем прозрачного блестящего лака.
Потом я опять стал думать про пегаса, и в мыслях он уже не был глиняным – он бежал по полю, высоко выбрасывая свои мощные колени, и медленно, как бы нехотя, взмахивал белоснежными крыльями. Летели из-под копыт комья земли, клонилась от ветра трава, сверкающая грива трепетала и развевалась.
Трава оборвалась, вздыбилась обрывом – и пегас, вытянувшись в стрелу, полетел над пропастью.
– Повторяю в сотый раз, – объясняла Галина Ивановна. – Мария Клавдиевна Тенишева никогда не жила в этом доме. Она подарила его рабочим – устроив в нем общественное собрание.
Среди мальчишек ходила легенда о том, что здание ЦВР раньше было личным особняком княгини Тенишевой, что по утрам княгиня любила выходить на левое, не используемое ныне, крыльцо с чашечкой кофе и что теперь на этом крыльце можно встретить ее призрак.
– Но Крахт жил!
– Крахт, да, жил, – согласилась Галина Ивановна.
– Значит, это может быть его призрак!
Галина Ивановна покачала головой.
– Крахт уехал в Смоленск, и умер там.
Мальчишки притихли.
– Но жил ведь! Может, его душа тоскует по этому дому!
И они хором стали доказывать, что призраку проделать путь из Смоленска в Брянск – проще простого.
– Галина Ивановна, – пропищал тонкий голосок.
– Да, Анечка?
– А правда, что в нашем парке жили павлины?
– Да, Анечка, правда. И цесарки, и индюки.
– А кто такие цесарки?
Галина Ивановна закусила тонкую губу, нахмурилась, вспоминая, потом встала, открыла один из стеллажей и осторожно выудила из дальнего угла глиняную фигурку. Фигурка представляла собой пузатую, серую, в белых крапинках, птицу с крошечной головкой, которую венчал гребешок.
– Вот, Анечка, это почти что цесарка. Мирная домашняя птица – но водится, в основном, в Африке.
Она поставила цесарку в центр стола, к самовару, и стала снова рассказывать о том, какими замечательными, удивительными людьми были Владимир Федорович Крахт и Мария Клавдиевна Тенишева, «чьим щедрым наследием мы с вами пользуемся по сию пору», как мы должны быть счастливы «жить здесь, творить здесь, открывать эти двери и смотреть в эти окна». Она говорила об истории, о связи всего со всем, о «сложном узоре бытия, открытом взору художника», о том, что сейчас мы, конечно, не можем понять всего, но можем многое почувствовать, пережить, и потом, в зрелом возрасте, это переживание будет «освещать нам путь».
А я сидел, раскисший от чая и конфет – которые почему-то закончились – поглядывал на окно, на цесарку и представлял себе, как парит над горным хребтом белый силуэт пегаса, как отталкивается он от каменных выступов, и из-под копыт у него вылетают искры – мысли и впечатления мешались, и я уже видел, как Владимир Федорович Крахт, заселивший только что разбитый парк экзотическими птицами, хлопочет о том, чтобы в парке «непременно побывал пегас, хотя бы на один денек, хотя бы только приземлился и прошелся по аллее, на радость ребятишкам» – я видел все это и улыбался своим мыслям. И все остальные были тоже тихие, улыбчивые, все смотрели на Галину Ивановну, а она, подперев острый подбородок ладонью, мечтательно устремив взгляд вдаль, словно могла смотреть сквозь завешанную картинами стену, рассказывала, рассказывала и рассказывала. И казалось, что даже страшные белые головы у стены внимательно прислушиваются к ее словам – и что снегопад замедлил свое кружение, и часы над дверью стали тикать реже.
Я сидел, искал свое отражение в изгибах самовара, и мне было радостно и хорошо, и студию я ощущал родным местом – а значит, каким-то образом и я имею отношение к людям, о которых так вдохновенно говорит Галина Ивановна, и к ней самой, и вообще к истории, а еще так уютно сидеть за столом, когда на улице метет, и знать, что бабушка встретит тебя в холле первого этажа, что вы с ней пойдете мимо сугробов и ты будешь убегать вперед, лепить снежки, швырять их во все стороны, а потом завалишься домой, весь в снегу, запыхавшийся, с красными щеками, и тебе нальют еще чаю, и дадут конфет, печенья, вафель, а снег все будет сыпать и сыпать.
Через каких-нибудь полчаса все чашки были вымыты, а все сладости – спрятаны в шкаф. Галина Ивановна провожала нас до двери студии, давала наставления, улыбалась, перебирала разложенные по столу эскизы.
Она останется – обжигать те игрушки, которые уже высохли.
В коридоре было тихо, темнели у стен деревянные скульптуры – леопарды, песцы, сказочные звери. Мы топотали, хлопали друг друга по спинам, дергали девчонок за косы, пугали историями о привидениях.
Напротив лестницы висела овальная фотография – молодая женщина с изящной прической, тонкие черты лица, серьги, два ряда белых бус. Княгиня смотрела внимательно, спокойно и немного грустно.
На лестнице меня проводила ласковым взглядом дама в шляпе – написанный мной портрет. У дамы были каштановые волосы, зеленые глаза, прямой ровный нос и ярко оранжевая щека – как от аллергии. Мне никак не давался телесный цвет, а щека была, что называется, в центре композиции – дама смотрела «в три четверти». Я нанес на ее щеку сто слоев краски, щека меняла цвет от свекольного до белого, но того, что нужно, не выходило.
А в холле меня ждала бабушка.
– Я закончил пегаса, – похвастался я.
Бабушка меня расхвалила, я влез в куртку, закутался в шарф, натянул шапку на глаза, и мы вышли в пестрый густой зимний вечер. Скрипел под ногами снег, звенел звонок переезда, перед шлагбаумом тарахтели, выпуская в воздух клубы дыма, автомобили. Вдалеке стучали колеса поезда, где-то лаяла собака.
Зима выдалась очень снежной – сыпало до самого февраля, калитку приходилось каждое утро откапывать, и к вечеру ее снова засыпало.
Мой пегас несколько дней сох в шкафу, а потом – взорвался в печи.
Такое бывает, если из глины не выбраны дочиста все камушки – это первое, что нужно сделать, если вы собираетесь лепить игрушку, и скучнее занятия не сыскать – каждый камушек надо нащупать, подцепить ногтем, стряхнуть в блюдце. Покупной глины в студии отродясь не бывало, а в той, что в буквальном смысле лежит под ногами – камушков пруд пруди. Я, видимо, был не слишком внимателен, отвлекался на что-то – вот один и пропустил.
Бывает, что, взрываясь, игрушка цепляет и своих товарищей по обжигу, но пегас, кажется, никому не навредил.
Конечно, я очень расстроился. Конечно, Галина Ивановна меня успокаивала и ободряла – «художник должен быть к такому готов» – но мне было горько и обидно.
Вероятно, с происшествия с пегасом началось мое охлаждение к студии – какое-то время я еще посещал ее и даже слепил замечательную свинью-копилку – упитанную, веселую, с рыжим чубом и румяными щеками, ее взяли в музей Ткачевых – но прежнего воодушевления не было. К тому же я рос, менялись мои увлечения и пристрастия, лепка стала казаться чем-то несерьезным, детским. А ни от чего так не отпихивается новоиспеченный подросток, как от детства. Я записался в манеж, в секцию баскетбола, и очень скоро скрип подошв, гулкий стук мяча, шорох сетки, свисающей с кольца, вытеснили из моих мыслей глину, стеки, белила, блестящий лак, комнатку с печью – а с ними и узкие коридоры, стены с картинами, овальную фотографию, парк, удивительный каменный дом. Надолго вытеснили.
Надолго – но не навсегда.

Ссылка:  https://vk.com/photo-21506915_456240911