Далекое

Весна, словно библейская голубка, вновь вернулась под крышу ковчега.
Сегодня великий день, и у меня на сердце легко. Идет весна — я с ней иду. Первый ласковый денек после зимы: она поки-дает нас, тащит подол белого платья. Всюду плачет природа — бегут слезы-ручейки, начинается полнокровная жизнь.
Я ступаю по земле, оплодотворенной дождем: бреду себе, до-роги не различая, веселая думушка приходит. Дышу светом и чувствую, что он живой! Сверху — благословенное солнышко: прыгает-гримасничает шарик озорной, поигрывает; лужи сме-ются-сверкают. Оступаюсь, скольжу на мокрой земле, мальчиш-кой перескакиваю — какое-то неуправляемое ребяческое весе-лье! Никого рядом нет, и даже в голос хохочется. Овражки да холмики — родные темные «губы» — легкий, пахучий черно-зем. Земля целует, целует ноги мои… заневестилась.
А на душе… на душе-то совсем тепло — ясно от страстных поцелуев солнца: там творится что-то знаменательное, важное.
Ивушка плаксивая, когда придет тепло?..
Сажусь на корень дуба, рядом шепчет батюшка-Дон, просту-женным голосом сказывает голым деревцам: где был да что ви-дел. «Эх вы, домоседы мои непутевые, я такие места видывал, вот бы и вам на них взглянуть. Там така-ая жизнь!.. Невероятная пейзажность духа русского — это наше!» Завистливо вздыхают травы: камыш, хвощ топяной, осока, вербейник кистецветный, сабельник болотный — им бы хоть одним глазком…
Я и сам задышал полной грудью — душою вздохнул.
Шлепает снег босыми ногами, шмыгает носом — веет на ме-ня грустью. Ты не плачь, снежочек, Бог даст — свидимся. Утрет солнце прощальные твои слезки: жалко солнышку. До скорой встречи!
Деревья скидывают грязные рубища: мерзнется беднягам, щелкает по коре морозец. Вот-вот облачат они голые свои пле-чи в тончайшую нежно-зеленую ткань — через нее просветят лучи. И скучная, бледная Россия вся пойдет лучами.
Стою, сирота, молчу… смотрю сквозь слезы: красота какая, гармония!..
Я хочу бежать, подставить лицо дождю — заразиться этим благостным смехом, ведь «это не скучный дождь, это веселая мартовская капель. Она вызывает солнце»; это не просто хоте-ние, это «душа просит»! Но вместо этого стою, как вкопанный, и зачарованно смотрю на первый дождь — на «миро небесное», которое освящает наш мир.
Перелистывая страницы прожитых лет, сердце мое болез-ненно стеснилось в груди: добрая грусть накатила, тенью глаза накрыла.
Милое сердце, гляди на качели: все в ушибах, ссадинах; на беседку в «кепке» набекрень… — листай страницы не спеша: с альбома машут тебе полинялыми платками — узнаешь тепло в глазах? В каком ином краю это было?.. Сережа, Игорек, Артур и Леша — храбрецы, авантюристы. Костенька, ах, Костюня, сту-кает ли еще лестница чугунная, того самого утлого твоего до-мишки в два этажа?!.. — по ветру носится.
Как здесь пахнет!.. каким-то особенным духом. На дворе — тихое журчание: это жаворонок. Прилетает ли он теперь?..
Незачем жаворонку сюда прилетать: разрушен дом — снесли его… вместе с нами со всеми.
Возвращаешься туда, где все знакомо, где мама молодая… и отец живой; где милый двор вне времени, земля твоя родная: комнаты, дышащие убогостью и скудостью, — святой уголок твоего сердца; где скорби и любовь еще не ушли, не исчезли; где еще звучат голоса летнего дня… — не растерять бы всех теплых дней в судьбе!
Веселое сердце, дитя света, точная наука сейчас в твоих ру-ках — это память. Слушай ее, как музыку, — с закрытыми гла-зами. Нахлынут воспоминания — это Боженька к тебе ладонь приложил. Мистерии земли объединятся с небесами; близкие, ушедшие в Вечность, снова пройдут с тобою рядом, слившись в размалеванный пейзаж. Крикнешь им в синие дали: «Робя-я-та-а! Да будет Све-е-ет!». Голос сорвешь — не жалко. Прости оби-ды, цветы принеси. И плачь, сердце… горько плачь, пока выхо-дят слезы, — тогда мы снова эпицентр мира… мы снова — Че-ловек!
Пустая беседка. Хромые лавочки. Фонарь понурил голову — устал. Дом стоит, царит тут странная запустелость. Бесхозный, пустой, он удивленно хлопает грязными тряпками, повисшими в окнах, — веками неживыми, и будто спрашивает весь мир: когда же все это кончится?!
Моя жизнь, — вспоминаю я, поднимая отуманенный взор к родному окну. — Боже мой, вся моя жизнь!.. Моя Атлантида, о которой только лишь в книгах. Черный обелиск: память, овеян-ная тоской, — спи мирно, дядя Саша. И отец, испивший за жизнь столько страданий… все эти ссоры… так незначительно; о стольком бы поговорить — теперь?!.. Мой папа… Сегодня я вспоминаю тебя: твой образ стоический, обнимающий меня и мать. Какое священное слово — семья! Наши путешествия на черноморское побережье: сокровенное «присядем на дорожку» и запахи старой твоей машины — я все это слышу сейчас, в храме души моей. Дорога, фантазии детские, море мое бескрай-нее, — где же все это, мифом стало? Ну, вот…
Вдыхаю воздух, а это, оказывается, и не воздух, а так… — детство. Проходит воздух, проходим с ним и мы — фотографии нас, которых не было.
В нашем окне — фантомы: беззвучно плывет видение ми-нувшего, обманчивая фата-моргана. И вот я вижу, как запрыги-ваю к окошку в радостном ожидании чего-то… В чистом стек-лышке рисуются черные мои бровки. Душа изныла — я очень ждал этого дня! Мамочка с папулей спять скучно, друг к дружке бочком; они слишком взрослые, такие невидальщины просыпа-ют.
С пятого этажа вижу я необъятных размеров огромное солн-це. Открыло оно покрасневший глазик, точно разбуженное от странного беспокойства, — не спалось ему, такой ведь расчу-десный день сегодня!
Здравствуй, солнышко!
Громадное, исполинских размеров… распахнулось небо — и пошло гулять веселое солнце: вот оно перемахнуло через гре-бешки крыш, опустилось на землю красными пяточками; шагает с подскоком: прыг-скок — и земля от него дрожит. Идет по ве-селому двору, цепляет широченными плечами тонкие листочки — они ему приветами машут. По горизонту рассыпана красная малинка, и гардины наши — красные, с узором, в зазубринах огненного света, — меланхоличные гардинки. Я вижу первую ласточку — и она, бедолага, не выспалась: раскраснелась собою на черном тельце. Дворник гуляет по двору, забирает метлою, — на нем струйки света. Дышит воздух своим дыханьем нежным…
Сколько лет минуло с того дня!.. Кожа моя стала толще пан-циря, и не проникает сквозь нее тот чудесный свет радостного детства. Но я все еще помню его… И сердце чешется, в унынии просветленном. Принюхиваюсь-вдыхаю носиком, как кошечка, — ох, этого даже не выразить! Нужно ребенком пожить в этом мире, подышать вот этим воздухом святым.
Сегодня особый день, он будто весь из восторгов… настрое-ньице в лето вошло. Кажется мне, что я совсем-совсем старый, мудрый дедушка, только маленький такой, как комарик. Мой девятый день рождения — праздник какой для души: три раза по три, три — святое число, от Бога, я это знаю, — Святая Тро-ица. И только страшное ворошится на совести — там грех…
Вчера потерял я любимую мою игрушку — динозаврика, птеродактилем называется, в мультфильме видел — и мне ку-пили. Как здорово игралось… И вот — потерял. Улетел мой ди-нозаврик во времена доисторические. «Чего ты нос повесил?» — успокаивает бабушка, а я хожу по двору в поношенной гру-сти с утра и до сумерек, ищу милую моему сердцу вещицу, та-кая уж она интересная-разъинтересная — где-то да затерялась. Хожу-брожу, всякий куст облазил, под каждый камешек загля-нул — пусто. Улетел.
И когда я совсем опустил руки — жалобно так про себя по-просил, светлой грустью: «Господи, всемогущий Отец, отыщи моего динозаврика, я буду хорошим до конца жизни. Клянусь». Только вымолвил, глядь — вот он, зелененький, приземлился в травушке-муравушке, листочком прикрылся — в прятки играет. Тянусь к нему в счастье, а сам так игриво напеваю-дразнюсь: «Обманули дурака на четыре пятака». Тогда научение мне было: взял и пропал динозаврик — испарился. Так и не нашел его. Только слова мои остались, про дурака-то, — как их воротишь?..
Сегодня я жду чудес, и страшно мне до ужаса, нехорошее предчувствие: Господь накажет! Не пойдет праздник, и не будет никаких чудес.
И вот гляжу я на дворик мой: каких только игр не придума-ем; на цветные турнички — на них притаились все будущие мои кувырки-перевороты, таких забав сочиним… — как же здорово!.. И с балкончика просится мой старый велосипед, и ждет нас сухая земля, в пыли вся, — Господний покров; и теп-лынь святая!..
Гляжу на красоту в немой радости… слезы у меня на глазах.
Столько лет прошло… столько прожито и выстрадано, отда-но живого-кровного, — а в глазах не высохли воспоминания. Такой хороший день сегодня! Такой великий праздник… — я родился.
На кухне последние приготовления. Бабушка возится, на столе чего только нет: вкусности разные, рыбка скумбрия, икорка, салаты невиданные — таких не кушал еще, картошечка, сладкого много, напитки — «детские и взрослые», — вся ее «мастерская» в пару, в милой домашней суете.
Выглядываю из-под стола одним глазиком, застенчиво, с ти-хим смехом, — очень интересно мне… аж до сердца смех дохо-дит. Заметила бабуля, погнала, как кошку, — «Ишь, блажен-ный». Я не знаю, кто такой блаженный, но мне кажется, это что-то хорошее, что сейчас я именно такой.
У бабули темно-каштановая головка, прическа праздничная, и сама она нарядная, сказочная, только в фартучке, — занятая, забавная такая. Посечет потом коса времени: и станет седенькая совсем — кто-то ненарочно «испугает» мою бабулю: цвет весь выйдет с волос, вырвется с кожи пятнами… и ручки ее хозяй-ские будут трястись — сильно «напугают» любимую мою ста-рушеньку. Это будет много позже.
Мама наряжает меня в новые джинсики и маечку. Смотрюсь в зеркало: какой я красивый! Свет от меня, цветущий румянец, и личико такое шкодливое — озорные карие глазки; не могу я сидеть на месте, бегать хочется.
Очень много гостей сегодня. Взрослые — в отдельной ком-нате, отмечают мой праздник своим манером. Только позвали — поздравили, открытки красочные в ручки дали, с любовью; слова приятные говорили; дядя Саша меня по головке гладил, подарил железную дорогу. Очень она мне нравится, и мне не терпится показать ее товарищам, чтобы и они радовались моему подарку.
Пришли друзья, нарядные-пренарядные, никогда такие не были, важные все, причесанные. Дарят от чистого сердца — я это чувствую… и очень смущаюсь: мне неловко от внимания. Я посидел бы, посмотрел, как кушают со стола, послушал бы, как обо мне говорят, — только в сторонке.
Лешки не хватает — не пригласил его. Наговорил он мне, будто двор наш на костях строился, по душам ходим — это он наверняка знает. Души под крестиками схоронены, а крестиков не видать — домами застроили; вырыли их, асфальту наложили. Пророчил, дескать, мертвецы страшно злые, не нравится им это, восстанут и на каждого наказание придумают, с собой заберут, и будут там пытать пытками разными, проклятиями покроют — отомстят за обиды. Не спал я несколько ночей, в холодном поту лежал, в темноту комнаты вглядывался — скелетов угадывал. Как я боюсь скелетов!.. и много еще чего боюсь… Лешка, бре-хун, и час назначил: агитировал к войне готовиться. Никак я не отойду — страшнючие, наверное, скелеты, злые. У них и серд-ца-то нету — где ему поместиться. А как без сердца можно?.. Дядя Саша объяснил, что живые страшнее мертвых: у них свой резон, вот для мертвых все одно. А без сердца все же можно.
Много сна мне попортил Лешка — не позвал я его на празд-ник. И сейчас мне жалко его: наверное, дома сидит, на игрушки свои смотрит, и думает, как нам тут всем весело без него.
Откушали мы сластей, посмотрели железную дорогу — так и катится паровозик, тут и вагончики интересные: «товарные» — объяснил дядя Саша; кнопочка на пульте есть — гудок пускать. Вот бы завтра поскорее: построю город внутри «дороги», про-мышленность будет налажена.
Поиграли мы, позабавились на подарки, но потом как-то рас-клеилось празднество: наелись от живота — и давай валять ду-рака, языками пошли — как их удержишь! За уши меня дергают — очень больно, а главное, унизительно, — это чтобы смешнее было; дразнят меня, задорят. Я не в обиде, только б меня не обижали, шутили бы, не делая шутки из меня. Смех у ребят не-хороший… и я тоже смеюсь нехорошим таким смехом, против себя, «за компанию».
Артур — самый набалованный — взял мой телефон, позво-нил кому-то и гадость сказал. Вот с чего нехороший смех начал-ся, и я смеюсь, хоть и не смешно вовсе. Не нравятся мне такие шутки. Позже я уж Артура за его бестолковость отчитал, да только неприятность у нас вышла, большой раздор! Не принял он строгое замечание, плохой мальчишка, шаловливый. А так произошло, что и здесь напроказничал…
Вечерком выбежали во двор, лихие мальчишки — до крика, кто нас остановит!.. «Гуляки» — только и покачала бабуля го-ловой. Стоим, разгоряченные, грудь наружу, и кричим в овраги зеленые — пугаем птиц; ко всем теплым летам кричим, вечерам неспетым, птицам милым: пти-ицы-ы!.. роди-мы-е!!! Рвем гор-ло… И каждый думает о своем: Сережка — «буду борцом-медалистом, всех раскидаю», Игорек — «ученая степень, в науках признают».
Сегодня слышу я этот крик в старой груди, там, где сжимает-ся. А Сережка помер уже…
До темноты бегали… Сердце у меня так и заиграло! Сража-лись на палках, по гаражам летали, пока не погнали нас — громко «летали». Чернело с неба. На колонке воды напились — рыцарский дух перевести. Хотели в футбол поиграть, Геру за мячом послали. А Гера тычет в небо — темнота подходит — «загонят». Да как загонят, в такой-то день! Как можно!..
А как про темноту заговорили, вспомнили вампиров всяких, домовых — страшных-мертвых, из того мира… невидимого. Надумали тут… Пролезли в самый злачный и темный подвал, вызывали кого-то. Только я не ходил — не отважился. Но ребя-та хвастали: Пиковая дама, дескать, по лестнице спустилась. Кривляли ее — во-от такая ужасная была, за каждым погоня-лась, а они все целехонькие вышли! Я очень расстроился — то-же хотел Пиковую даму посмотреть. А потом испугался: за мной ночью придет, когда праздник закончится. И всей душой мне хочется, чтобы праздник не кончался, чтобы гости мои не расходились.
И вдруг вижу: от угла плывут три фигуры. Темно уже… за-крываются от глаз, силуэтами нарастают. У меня в зобу дыханье сперло: это папа мой, чувств лишился, под руки его несут; про-никся бутылкой, что дар речи потерял. Через день вот такой, увечным тащится. Но сегодня же мой день, то есть особенный, в такую дату!.. Как же ты мог, папа!.. Мне все еще страшно — я стыжусь своего отца. Внимание отвлекаю, чтоб товарищи не видали. А Сережка — зоркий, лезет вечно: «Гляди, отец твой надрызгался, алкоголик» — озлобленно так, с превосходством сказал. И остальные подхватили: «Твой папа — алкоголик, твой папа — алкоголик». Вот так и закончился мой день рождения.
Дальше все окончательно испортилось, как будто взяли хо-рошее и поганого в него накидали. Геру и правда загнали — не поиграли мы в мячик. С Артуром до драки дошло: не простил ему его глупости с телефоном — мне ведь потом все отольется. Он меня отлупил и майку новую подрал, джинсы грязью обтоп-тал. Убежал я домой, а ребята, как одичалые, стали камни в спину кидать — все как один, так им это нравилось.
Прибежал домой — маме слезами рассказал. Пошла со мной к Артуру — разбираться, конечно, и мир наводить. А Артур ей так дерзко: «А ваш-то Адам, можно подумать, прям ангелочек». Вот такое воспитание… Домой вернулись без результата, ниче-го не решилось, мама даже в впечатлении осталась: такой ма-ленький мальчик, а говорит, как взрослый. И дома гостям на Артура хвалилась — смышленый мальчик. А я мялся у стеноч-ки, и никто не видел моих расстроенных глаз.
Отец отошел немного, буянить начал: свирепый, точно лев голодный, — это привычно. Гости поразъехались уже… Про телефон узнал — к стене прижал меня и коленом ударил не-сколько раз, в спину. Потом сжал мне голову и сказал, что я «урод» и «ничтожество», и лучше бы мне сгнить — хоть земле польза. Осатаневший, он кричал прямо в меня, будто докри-чаться хотел, — а мне ли ты кричал, папа? Замахнулся ремнем и «успокоил» ударами крик мой: по спине, по лицу — не целясь.
И так мне больно: лежу, как будто ненужный, в порванной маечке, побитый, и где-то на столике моя новая железная дорога — забота дядина. Посмотрел я на нее, и на лицо свое «уродли-вое» посмотрел: вот — жизнь настоящая, весь «праздник» на нем — хорошо отец «поздравил»… память будет.
Теперь сколько думаю о детстве — только это помню!.. А больше ничего не помню.
Так невыразимо горько мне стало, от обиженного детского сердца… Я тихо заплакал.
Тогда я сказал про себя: «Ты меня ногой в сердце ударил. Ко-гда я вырасту, я убью тебя». Залез я, униженный, под одеялко и представил, что в гробу лежу, а на мне ангел — смотрит и обе-регает от отца. Умру — вознесет меня на крылах до небес: в раю у меня будет сколько хочешь друзей.
Я вспомнил, как Костик говорил: «В покаянии, через ад зем-ной, обретается рай небесный». Такие слова диковинные, зрело-го ума; только понял: каяться и рай. За что мне каяться?.. Навер-ное, есть за что… — в рай очень хочется, потому что скелетов боюсь.
Костик — мальчик особенный, старший товарищ, мы с ним очень сдружились. Семья у него добрая, в Боге живет, и дом у них от книг живой — душа у него своя. Костик мне рассказы-вал: «Мой день — Константинов день — девятнадцатого марта, это день прилета белых аистов, у нас, православных, день памя-ти равноапостольных Константина и его матери Елены, кото-рые отыскали крест, на котором распяли Христа». Очень умный мальчик, и безобидный, сострадающий, — такому сердцу его научили родители!
А вот как вывернула судьба: накануне «своего дня» пропал Костик, во дворе не появлялся. Несколько месяцев в отсутствии был, всякое толковали… Только я все думал: а вдруг Лешка не соврал, вдруг скелеты… по одному вылавливают, самых силь-ных и светлых забирают, чтобы потом наголо разбить нас, в па-нику пустить?!..
А так получилось, что и без скелетов не обошлось…
Отвела меня мама к Костику. Строгая была, неразговорчи-вый какой-то день, — насторожился я, дурное почувствовал. Оказывается, сильно заболел мой Костик, какой-то невиданной для меня болезнью. Лечился… повозили его по разным ученым в халатах — не помогли халаты; потом — к старцам…
Тут без халатов разрешилось.
Я захожу к нему в комнатку и цепенею с ужаса: нет Костика, а лежит махонький скелетик — из страшилок Лешкиных, — бе-ленький, с постелькой сходится, косточки торчком — обгло-данный… и головка без волосиков. Супчик посасывает. Хромая душа, она смотрит на меня недвижным зрачком, тихой надеж-дой и ласковым «прощай», кожей с костями… она смертью смотрит на меня!
Костик ручку из-под одеялка выпростал и прошептал, опус-кая глаза, кажущиеся на исхудавшем лице особенно большими и выразительными: «Прости меня, Адам, ради Христа» — и пте-родактиля мне моего протянул. Вот, значит, куда улетал…
Задушили меня слезы. «Бог простит» — сказал я, и будто в душу вложил мне кто-то (Кто-то?) эти слова. И очень тяжко там, на душе, стало. Не сумел я просить в ответ: я его плевал раз, дразнил и кривлял — другим на смех. Вот за подлость просить и не стал, больно страшно было.
Эх, пропащая моя душа!..
Только и смог вымолвить: «За что так Господь?» А он мне, касаясь доброй улыбкой: «Помнишь, прошлым летом меня в ла-герь отправили? Я по матушке очень скучал. Все думал, это от ненужности меня сослали. А потом вернулся — у нее в глазах слезы наплывают. Оказалось, дознавала: воспитателям звонила, даже приезжала, только на глаза не показывалась — знала, ка-кой я впечатлительный. «Пусть отдыхает сыночек» — так она говорила. Это мне потом стало известно. Значит, тоже скучала, и много больше моего. Просто не понимал я… — не мог понять. А представь, что есть где-то такой Родитель, у которого милли-арды детей, и каждого из них он любит материнской любовью, и вот каждого ждет из «лагеря», мечется от любви этой, только на глаза не кажется. Это ж сколько слез, Адам! Мне думается, самое большое страдание — у Бога. За что Его ругают?!
Когда я уйду, скажут люди: «Мир так устроен». А ты не верь им: не так он был устроен, так устроили его. Понимаешь, это не Бог, а человек так все вывернул. То, что дал Бог: кошечки наши дворовые, собачка Лорд, беспородный блохастик, наш компа-нейский друг; травка, деревца, солнышко, птички — все это для счастья. Когда мы с тобой кораблик выстругали, на воду спу-стили, — помнишь, радости было! Вот — Бог. А с соседнего двора те пришли, на кораблик позарились, испортили, высмея-ли, попинали по-детски, — вот тебе и человек. А я знаю, во взрослой жизни все то же: дерутся, только в подлость, то есть интеллигентно, в костюмах, с галстуками гадости говорят, а языки отравленные аж за спину перебрасывают; меряются, у ко-го тьма глубже. А разве мерило такое найдешь?
Ты верь, как я верю, и ничего плохого не случится; а то, что казалось тебе раньше плохим, сейчас выйдет как бы хорошее. Ты увидишь, почему так… Земля кончится — Небо начнется, там жизнь будет настоящая. В Библии говорится, что в Бога да-же бесы веруют, и трепещут… А люди, у которых крест натель-ный, не стесняются грешить: молятся друг перед другом — для успокоения души; слова вызубрили, вот как мы с тобой — сти-хотворение школьное. Только это ведь не стихотворение… — святое. Чтобы Бог был в тебе, нужно каяться и молиться ис-кренне, отрешаясь от внешнего мира, от того, что развлекает тебя, как бы освобождая мысль, вызывая в нее божеское начало. Храм и церковь должны быть в тебе, тогда и Бог откроется в сердце и станет твоим Небесным отцом.
«Костик, а для чего тогда все это?..» — «А чтобы любить. Я матушку так люблю, что даже представить себя без нее не могу. Вот для этого: у человека должен быть другой человек — Гос-подь такую милость нам дал».
И я с ужасом так подумал: а ведь я никого не люблю: любить — это как?! Получается, нет на мне милости божьей, и совсем бесполезный я, лишний человечек, не от природы ребенок, а от какой-то недосмотренности, ошибки, — выкидыш, мертвый со-всем, то есть без души рожденный. И такое бывает?!..
И вот годы вышли… — и какие годы! — жизнь моя таежная. А тогда, на вечер, когда отец меня побил ногами, упал я на ко-лени в незаметном месте, в темном нашем уголку, и, как Ко-стенька говорил, пришел к Нему: полюбил всех до последней капельки. Своим маленьким сердцем я очень искренне сказал: бабулечка моя родненькая, семечки с тобою грызем, всякие пе-редачки смотрим, — ласковые глазки за большими очками, пла-точек-цветочек. И папуля: добрый и смешливый — усами сме-шишь… только пьешь от горя: не любили тебя в семье, и сейчас не ладится… — выхода найти не можешь. Страдает человек, а никому и невдомек. Приставку мне купил, и одежду. Бил, обзы-вал, да только… любил, неумеючи просто. Всех я пережил. Все ушли — а я остался. Смотрю теперь на железную дорогу, на от-крытки морщинами смотрю — ну, все... Господи, сил моих больше нет!.. А где душа?!.. И не разберешь теперь… Оградку покрашу, куличик принесу… нарву «неувядаемый цвет Божией Матери» и на могилку прилажу, росным дыханием покрою. Вот, кажется, и все, мои дорогие.
«Что у вас интересного? Как там, во дворе-то? Мне вставать не разрешают, а то бы я сам, конечно… так ведь хочется» — с живым любопытством спрашивает Костик. И так мне стыдно, — что я живу: мне и весело, и грустно, пока ему — никак!.. Мне трудно, но я заставляю себя соврать: «Костенька, да я же сам дома сижу, жюльвернов разных читаю. Скука». — «Скука?.. — как будто утешившись переспрашивает он. — Да и я читаю… вот — любимое». Он так взглядом показал: на столике, где за-светили свечу, — темное в окошки просилось, с неяркими огоньками, — лежит книжка. «Евангелие» — читаю я, и только догадываюсь, что в этой Книге что-то особенное.
«Мое любимое — про Преображение. Там о чуде на горе Фа-вор, когда ученикам Христа было явление преобразившегося Иисуса. Лицо Его сияло, как солнце, а одежды стали белыми, как снег. Никогда не видал ты такого снега! И апостолы, тоже не видавшие, были поражены явлением Божественной славы Своего Учителя. Они испытали ни с чем не сравнимую радость. Это даже сильнее, чем когда мы на речке купались, — много, много сильнее! И светлое облако осенило апостолов, и услыша-ли они из облака голос Бога Отца: [Сей есть Сын Мой Возлюб-ленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте]. Ученики в страхе пали на землю. Когда же облако исчезло, Иисус, по-дойдя, коснулся их и сказал: [Встаньте и не бойтесь]. Его лицо и одежды уже не сияли чудесным светом, но апостолы осознава-ли, что перед ними стоит не обычный человек, а воплощенный Сын Божий. Так с ясного неба сошло светлое облако, и было явлено Отчее благоволение Возлюбленному Сыну. И теперь фаворский свет продолжает светить для тех, кто уверовал во Христа. Этот свет помогает нам непреткновенно идти по жиз-ненному пути, преодолевать трудности, смиряться и благода-рить. И наша собственная жизнь должна освещать путь для наших ближних, приводя их к Свету Христову. В Преображе-нии было преображено все человеческое естество, так как Бог стал человеком и «преобразил» Божий образ каждого человека, удаляя с него «осадок» первородного греха, обожил его. [Ис-тинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем].
Тихо похоронили Костеньку. Улетел, как мой динозаврик. Многие съехались — от любви и уважения были. Маленький гробик. С постельки — и сразу в землю. Тетя Настя в яму броса-лась, сознание теряла, — держали, молча… печальное нисходи-ло в душу. Тут все схоронились. А мать ополоумела вконец, в грязь и камни, в осклизлую темь кричит — «Кровь Костеньки течет, камни сточит! Пустите! Верните!..» — слезами землю размыла. Люди из-под бровей глазами скорбели — не стало хо-рошего человека. И дядя Ваня — убитый родитель — припал к безответной земле, парализованным сердцем слышал голос сы-на! Полегли они с тетей Настей на землю сырую, поверх сына и его короба дубового… долго жались, и дождь лил не переставая, опуская на их головы свои жалеющие руки.
Сплыли тучи… согнало их ветром. Облетели кусты, заспе-шила шумящая осень… И только пел соловей, в чаянии сокро-венном, в черемухе. И больше уже ничего не было.
Ссылка:  https://vk.com/photo-21506915_456240906