Дружба

В детстве всё выпукло! — рыбий глаз-объектив!
Вот мы с Антошкой снежную крепость строим, полные валенки снега набиваются, холодно! — бррр!
А вот проходит два года, мы валенки уже не носим, мы в казаки-разбойники играем. Я, конечно же, казак — ох, до чего радостно быть казаком! — радостно — до гордости — а от гордости — стыд: ведь ничего же я такого не сделал, чтоб в казаки попасть, это жребий решил.
Но мы с Антошкой бежим через двор, пока я это думаю, и противоположность эта меня понемногу тревожит. Как же так, в самом деле, одним попадается быть казаками, а другим — разбойниками, а потом наоборот, и все в итоге перепутывается, и к четвертой партии ты с трудом понимаешь, кто сейчас за кого.
Я тогда остановился: «как вкопанный» говорят. Не совсем так, не совсем точно, но Антошка обернулся.
— Ты чего? — говорит.
— Ничего, — отвечаю, и мы бежим дальше.
Школьный двор — там прятаться раздолье, хоть под каждой елкой сиди. Антошка кстати предлагает разделиться, и вот мы уже в противоположные стороны бежим, и всё меня такие же противоположные мысли одолевают, что я наконец опять останавливаюсь, да под одну такую елку и прячусь.
И в голове у меня — маленького! — в одно и то же время — такие разные мысли. Что, значит, первое: жребий. Жребий решает, ты за хороших или за плохих. А если жребий выпадает за хороших — радостно. Радостно-то радостно, но стыдно! Это я уже со всех сторон продумал. А второе: мне захотелось посреди игры побыть одному, подумать — но я ведь Антошку подвел! А думать-то хочется — странные мысли, загадочные.
Такая вот, получается, правда (так я тогда понимал): казак ты или разбойник, ты это не решаешь, это как повезет. А что тогда старание? Ведь надо же стараться хорошо играть, своей команде помочь выиграть. Вроде как правильно. А, вот тоже…
— Ты че? — забирается под елку Антошка. — А-а-а… засаду решил устроить, — понимающе говорит. — Я их тоже найти не могу. Посидим, подождем. Это ты круто решил.
И вот он рядом присел, и какая-то очень странная у нас получается засада; я этой засады не хотел, а он все время что-то говорит, и разбойники услышат, что мы в засаде, потому как очень громкая наша засада, а мне неприятно опять вдвойне: он мне помешал, а я что-то такое очень важное думал о хорошем и правильном и пытался понять и как будто бы понял, но он оборвал, и я… как бы сбился, но мне при этом стыдно, что я… своего одиночества стыдно, и я думаю медленно и все время сбиваюсь, а он все говорит и говорит (и так потом во взрослой жизни себя ощущал в минуты иные с женой: она говорит и мне думать мешает, а мне стыдно прервать или уйти), и явно уже все разбойники нашу засаду за тридцать шагов обходят.
— Не, они сюда не пойдут, — Антошка ждать устает. — Они поди в аптеку забежали. Там стекла темные, не видно.
— Ты думаешь? — я даже что-то не уверен, что говорил это вслух.
— Ты как хочешь, а я до аптеки сбегаю. А если… ну ты, короче, тоже тут не сиди, замерзнешь ведь, простудишься.
И он, отстранив шумно ветку, убежал, а я ничего не сказал и под елкой остался. И вот, когда Антошка убежал, у меня как будто не было уже мыслей никаких, я будто с шорохом ветки отупел, и все мысли потерялись. Я сидел, а в голове была тишина. То я стал на руки сосредоточенно смотреть, то в снег, то подобрал какую-то палочку и стал в снегу ковырять, но потом — не знаю, сколько прошло минут — поднял вдруг голову — и там увидел между ветками просвет, а в том просвете — чистое-чистое небо! Такое у нас на севере только небо, я даже не знаю… почти что белое даже, не голубое небо было тогда. И вдруг мне стало как бы спокойно, и я с этой раздвоенностью чувств примирился.
Я встал и покинул мое укрытие и стал смотреть в сторону аптеки, куда побежал Антошка, но там его не было видно, и я подумал, что он уже ушел, да и игра наша уже закончилась. А телефонов тогда у нас не было. Это сейчас тяжело представить, но как-то вот мы общались и находили друг друга, да и родители нас не теряли. Другое время было… и шел я тогда с этой новой радостью в сердце… домой. Позабыв про игру. Забегаю в квартиру, радостно говорю, сам себе удивляясь: «Мама! Я на небе видел… пойдем в церковь, мама!».
Я не знаю вообще, отчего это желание у меня появилось и как я его смог сразу выпалить вслух, но мама сказала: «Егор, я устала», и я тогда расстроено хлопнул варежками на резинке и сказал, что пойду назад гулять, и я запомнил, как мама сказала: «Только в церковь не ходи», и я не стал спрашивать, почему, я только кивнул, уже зная, что ее обману и непременно побегу — бегом! — в церковь, потому что у меня возникло, как бы сказал я взрослый, спонтанное желание… и побежал, и остановился опять практически как вкопанный. Ведь вроде бы пойти в церковь — хорошо, и пускай эта мысль мне так, непонятно как в голове отпечаталась, но ведь маму не послушаться — плохо, и я, получается, маме совру, если я кивнул, что в церковь не пойду, а сам бегу в церковь…
Я, главное, не знал, что мне там делать, как будто я просто прибегу — и всё на этом.
И так я не пошел в этот день в церковь, вернее, я внутрь заходить не стал, а издалека посмотрел. И про себя я думал, отчего все так двоится, хорошее и плохое, хорошее на деле не всегда оказывается хорошо, а только (как бы сказал я взрослый) при определенных условиях. Но так тогда я не думал, а гораздо проще, смутно и неявно, и стал я вспоминать, как не заложил Ермакова, бестолкового одноклассника нашего, когда знал, что он у Наташи значки украл, я ведь знал, что это плохо, и ябедничать плохо, и тут, как бы сравнивая эти два случая, я заревел — ой, как мне стыдно сейчас! — я, мальчик, заревел оттого, что всё, всё, как ни крути, плохо — и хорошее — на деле как плохое! Ведь в церковь идти хорошо — а мама не велела, и хорошее уже не хорошо! Воровать плохо, а сказать, что он украл — плохо, ведь неужели же всё в нашей жизни плохо, и выбора никакого нет? Но что же тогда это белое небо, которое я видел под елкой, и эта церковь, и… вот, взрослому додумывать легче, что было бы тогда идеально, чтобы проходил мимо какой-нибудь батюшка и сказал мне что-нибудь ободряющее, и я бы успокоился, и непременно бы маму в тот храм притащил, и было бы светло и радостно — да только в жизни не так, или, точнее, не всегда оно так, не подошел никто, и я понимал я потом, спустя время, какие это были люди вокруг усталые, которые проходили мимо, недалеко от церкви, недалеко от парня, который почему-то ревел… и проходили мимо, безучастно, всяк сам за себя.
Но тогда я вот так малодушно озлобился, что никому не было дела до моего детского несчастья, а несчастье-то все было, что мне не повезло, что мама была в тот день как-то слишком утомлена, да и внезапный порыв мой был странен и неожидан, а тогда мне в ответ тоже не было дела до других, я убежал рассерженный и тер глаза, и слезы уж высохли, и в озлобленности, увидев вдруг гаражи, я на них заскочил и стал по ним прыгать, и тер глаза — не разбирал, куда прыгаю — ну и, конечно, упал.
И что бы вы думали? Откуда-то быстро, на удивление быстро, возник передо мной мой Антошка.
— Так вот ты где! А я его ищу! Под елку эту раза три прибегал… да что с тобой? Блин! Ты упал?
И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти Блин! Ты упал!
И он помог мне встать и отряхнуться, оказалось, я сильно ушибся и хромал, и тогда Антошка, меня поддерживая, помог до дома дойти — и беспрерывно говорил, уж я не помню, что, но вроде поддерживал меня тоже — словами.
И как моя мама перепугалась, а я ничего толком и не мог сказать, Антошка объяснял, что это мы в казаки… но дело не в казаках было, а я не мог, не смел говорить. Но я в этот день понял, как нужен в жизни друг, и я в тот вечер в первый раз помолился, поблагодарив Бога за то, что у меня вот оказался друг, который не прошел мимо, как когда я, еще не упав с гаражей, стоял возле церкви… а в церковь мы все-таки стали ходить. И батюшка мне потом объяснил, что дружбу Бог посылает иногда в неудаче, чтобы легче нам было понять, что человек человеку брат… я уже не помню, какими словами это было сказано, но с тех пор я стал ценить дружбу и больше в казаках и вообще по жизни и не подумал больше своего друга оставить — не только Антошку, но и с каждым стал стараться как с другом быть.
А с Антошкой — с Антоном Олеговичем теперь — мы до сих пор дружим. Он стал моей дочери крестным.
Ссылка:  https://vk.com/photo-21506915_456240919