Перышки

Ризница нашего кафедрального собора большая, вся какая-то мягкая от ковров и множества облачений, и очень уютная: от тишины, от полумрака, освященная лишь настольной лампой, бросающей желтый свет на склонившуюся над швейной машинкой матушку Марфу, от мягко ступающего по ковру отца Михаила, нашего молодого диакона, напевающего себе под нос праздничный тропарь:
- Во Иордане, крещающуся Тебе, Господи, тройческое явися поклонение...
У него был хороший баритон, но только немного гнусавый из-за насморка, а насморк у него был часто, и он, видимо, очень страдал от этого.
Крещение Господня 1997-го года осталось в моей памяти светлым и чудесным днем, поучительным даже. Я вот уже года два как прислуживал в соборе алтарником, но, признаюсь, был не ахти какой хороший алтарник: неумелым и неуклюжим, хоть и очень старался, молчаливым и очень стеснительным. В алтаре, кроме меня, еще прислуживали две пожилые монахини, Марфа и Анисия. Матушка Марфа была строга и требовательна, но добрая, матушка же Анисия тихая, углубленная в себя, как-то созерцающая себя. Когда я стоял в алтаре на службе, читая по обыкновению многочисленные записки и усердно молясь о здравии и упокоении, мать Анисия, проходя мимо меня, почти всегда указывала мне на икону, висящую невдалеке на стене, со словами:
- Твой ангел, Роман Сладкопевец, молись ему.
И я молился ему, впрочем, недоумевая, почему это мой святой, ведь он - Сладкопевец, а не то, что петь, а говорить-то особо не умел из-за ужасного косноязычия, моего многолетнего (и до сих пор даже ) комплекса, доставившего мне много неприятностей, особенно в школе.
Праздничный день Крещения выдался в тот год холодным, солнечным, в дымке и каким-то хрустким. Утром, как всегда очень рано, я поехал в храм в прямо-таки ледяном автобусе и, изрядно озябший, с большим наслаждением вошел в теплый собор, пахнущий ладаном, воском, молитвой и освященный только лампадками. Приложился, крестясь, к праздничной иконе, к нашей Чудотворной иконе Божией Матери и вошел в алтарь, испытывая благоговейный страх. Матушка Марфа обернулась, услышав, как я вошел:
- А, Ромочка, заходи, с праздником тебя!, Что так рано?
Я ответил: - Спаси Господи!, - на поздравление и что-то промямлил в ответ, что, мол, боялся проспать. (На самом деле я всегда обожал рано приходить что в школу, что вот и в храм. В школе, кстати, доходило до смешного - я мог придти за час и сидеть ждать на лавочке, невдалеке от двери класса, и уборщица ко мне привыкла и почему-то жалела меня). Затем похристосовался с отцом Михаилом, с очень добрым и заботливым человеком, снял теплую куртку и сел ждать.
Постепенно прибывали батюшки, диаконы и иподиаконы. Румяный от мороза отец Сергий, иерей, спросил меня, сидя на лавочке, переобуваясь и кряхтя:
- Ну как погода сегодня, Роман?
Я ответил: - Да двадцать семь градусов, а вчера было двадцать девять, сегодня теплее...
Он, смеясь с прищуром и кивая находящимся рядом отцу Димитрию и другим священнослужителям, сказал:
- Слышали? - сегодня теплее, двадцать семь градусов, хе-хе-хе... Так ты прямо морж какой-то, Рома, хе-хе...
Я только неловко улыбался, мне было стыдно перед стоящими рядом молодыми иподиаконами, с некоторыми из которых я успел сдружиться. Отец Сергий добрый, и пошутил он не со зла, конечно, но я все равно на него обиделся.
Вскоре тихо и почти незаметно приехал наш архиерей. Суета, очередь за благословением (я, по статусу, последний), очень внимательный и вдумчивый взгляд у Владыки. Литургия началась. Все было торжественное, белое и в дыме пахучего ладана. Вот и Таинство причащения Тела и Крови Христа, я в общей очереди к Чаше, но бабушки заботливо и с некоторым уважением подтолкнули меня вперед, мол, паренек в алтаре служит, дайте пройти. Я, смущаясь и благодаря, прошел вперед.
Конец Литургии. Весь клир вышел во главе с архиереем. Я стою с краю, с ладаном в руке, чтоб вовремя положить в кадило. И вот, когда началось Великое освящение воды и Владыка опустил крест в чаны и ведра с водой, в собор залетает с улицы голубь, обычный сизый и ошалелый, должно быть, от мороза, раз залетел в храм, усаживается высоко на одну из балок прямо над нами, над амвоном, и стал деловито ворковать и встряхиваться. Я запрокинул голову посмотреть на голубя и увидел, что маленькие перышки, пух, летят сверху и опускаются на головы и плечи стоящих напротив меня батюшек, диаконов, иподиаконов и на Владыку. Некоторые из клира и из прихожан тоже глядели вверх. На меня же ни одно перышко не упало, и так мне это показалось знаменательно и обидно, что я хотел даже, грубо нарушая устав и порядок службы, перейти на то место, куда опускались перышки, чтоб и на меня упало хоть бы одно перышко... Очень хотел, но, конечно-же, не решился. И не одно, хоть бы и самое маленькое, так и не упало. Зато упало мое сердце. Про себя я невесть что решил и даже подумал с горечью, что не отметил меня Господь таким образом и теперь я не попаду в рай, а остальные, на кого упали перышки, обязательно будут в раю...
Уже после Литургии, когда я одевался домой, матушка Марфа, заметив, видимо, мое нерадостное лицо, спросила меня:
- А ты почему такой печальный?
Я рассказал ей про голубя и перышки, еле сдерживаясь от того, чтоб не расплакаться, как маленький. Она сказала на это, легонько похлопав меня по руке:
-Не расстраивайся, это все глупости, молись Господу и Богородице, да своему ангелу, а это все пустое. Иди домой с Богом, милый, иди.
Матушка Анисия молча смотела на нас, перебирая четки.
На следующий день мать Анисия после вечерней службы подарила мне книгу, Часослов, по которому я учился читать по церковнославянскому языку. Учили меня обе монахини, и с этим учением вышел как-то небольшой конфуз. В том-же 1997-ом году, Великим постом, на вечернем богослужении во время чтения Шестопсалмия, я сел в ризнице на маленький диван учить церковнославянский. Диванчик этот располагался спиной к лестнице, которая вела из ризницы во внутренний двор семинарии. И вот, я шевелю губами, прилежно выговаривая про себя трудные слова, и вдруг чувствую, что кто-то крепко ухватил меня за левое ухо и тянет вверх. Несколько ошарашенный этим поступком, я вскочил и обернулся, чтоб узнать, кто посмел это сделать и заявить свое возмущение обидчику. Ухо мое тотчас отпустили. Сзади, в начале спуска лестницы, стоял наш Владыка, он-то и потревожил мое ушко. Позади него стояли двое ребят, иподиаконов, и улыбались так, как могут только улыбаться иподиаконы в подобной ситуации. Я автоматически потер ухо, а архиерей строго и наставительно сказал мне:
- Чадо, не должно сидеть на Шестопсалмии, нужно стоять и молиться. - А глаза его улыбались. Я сказал сбивчиво:
- Прости мя, Владыко,- и виновато прошел в алтарь. Это мне урок.
После, в тот-же год я сам, своею волею, ушел из алтаря и перестал практически ходить в храм Божий.
Прошло лет десять или одиннадцать. Я снова, слава Богу, вернулся в лоно Церкви.
Не проверял и не узнавал, но думаю, что , может быть, дорогие мне матушка Марфа и матушка Анисия уже отошли ко Господу. Определенно знаю про отца Михаила. Как-то, будучи в родном городе в гостях у родных, я увидел его на Литургии, он служил уже в сане протодиакона, и половина головы была у него выбрита. А я, неразумный, и не понял, почему. Знакомый батюшка объяснил мне, что так надо при облучении мозговой опухоли. К сожалению, с отцом Михаилом тогда я так и не увиделся, о чем очень жалею. Думаю, что он мне бы обрадовался. Он умер семь лет тому назад от опухоли мозга, ему было 40 лет.
Однажды, примерно в то самое время, когда умер отец Михаил, я приехал в гости к родителям и в их доме, среди моих старых вещей, я случайно наткнулся на старенькую книжку в темно-зеленой обложке с вытисненным золотистым и несколько стертым крестом. Часослов, тот самый, подаренный. Я присел на стул, раскрыл его и в углу авантитульного листа прочел забытую мною памятную надпись: "Будь в гармонии со своею совестию, с людьми-так, что касается вечных законов Божиих. И ты будешь блажен здесь и в вечности." На молитвенную память Роману от м.Анисии. январь м-ц 1997 г.
Я заплакал.
Как маленький, но уже не стыдился этого, и слезы были хотя и горькие, но и радостные, освобождающие.
Ссылка:  https://vk.com/photo-21506915_456240871