Люблю не люблю

Люблю рисовать. Даже на малюсенькой бумажечке могу изобразить весь наш класс и даже Марию Васильевну у доски. Пусть у всех глазки будут крохотные, зато у Леночки они получатся большие, с пушистыми ресницами. А в центре бумажного квадратика появятся полные, полураскрытые губы любимой учительницы. У Лены они тоже большие. Но если целоваться…
           Второй мой “природный” недостаток, как говорит бабушка, то, что я могу часами “мечтать”, если не “мотаюсь” по улице со своим другом Колькой или не рисую его любимые паровозики… Впрочем, мечтать можно и когда рисуешь. Но Колька заглядывает мне через плечо и подсказывает, что получается “похоже”, а что нет. Он всё знает про паровозы  и хочет быть  машинистом именно этой древней техники, как его дедушка.
           Тут мы слышим, как во двор вошла моя бабушка и заговорила с его мамой. Колька дёргает меня за рукав: “Пошли!” Прямо с порога он изображает паровоз : губы трубочкой – гудок, локти задвигались – отправляемся ! Я цепляюсь сзади и мы, шагая ногу в ногу, на потеху взрослым и пыхтим – выпускаем пар: “чих-пых, чих-пых…” И вот уже эшелон отходит со станции, проносится мимо смеющихся бабушки Дуси и тёти Маруси. Тут, для пущего впечатления я , единственный вагон поезда, вместо прощального взмаха рукой, радостно кричу:
           - Ваши наших подвезут, наши ваших подвезут! Наши ваших подвезут, ваши наших подвезут…
           И эти пронзительные возгласы , сливаясь с Колькиным “чих-пых”, ритмичным движением худых мальчишеских ног, производят взрыв хохота.
           Колька старше меня на три года, но я безошибочно улавливаю, что эту сценку он придумал неспроста: когда его мама весёлая, она может согласиться на любую просьбу. И точно! Сделав круг по двору, мы тормозим у скамейки под стенкой и Колька, отцепив мои руки от своей рубашки, быстро опускается рядом с тётей Марусей:
          - Мам, а мам…
          - И не проси! Вчера пошли до обеда, а когда явились?
          - Мам, так клевало же! Мы же вон сколько наловили…
           Тётя Маруся растопыривает пальцы и поднеся руку к самому носу Кольки, считает:
          - Три бычка  - раз! Четыре красноперки – два! А сазанчик – с мою ладонь! А теперь обратно считаем, куры к соседям забежали – раз! Воды в бочку кто натаскать обещал – два! А за хлебом? Я сама ходила.
           Она вздыхает, морщинки собираются в густую сеть вокруг закрывшихся глаз и мне кажется, что сейчас она совсем не на Кольку сердится. А Кольку мне жалко. Он второй раз просить не станет. И завтра с утра натаскает в бочку воды “с горой”, накормит кур “ чтоб вы лопнули”, сходит в магазин… И всё будет смотреть в сторону лимана скучный и злой.
          Я с надеждой поглядываю на бабушку. Она улыбается и мне кажется, даже подмигивает мне:
        - Колюнь, а Колюнь… Ты лучше скажи, Женька чего-нибудь вчера поймал?
        Я краснею, мне обидно за бабушку, за её неудачный вопрос. Ведь принёс же я домой одного бычка, две красноперки. И хоть не я их поймал, но ведь поджарили же.
       - Ещё как!- не моргнув глазом врёт Колька. Он вчера во-о-о-т такого сазанищу чуть не выловил. Да сорвался гад, видать оч-ч-чень большой был.
          Не люблю я рыбалку. Удочка  у меня самая простая, на два крючка, но они все время запутываются и я, как ни стараюсь подражать Кольке и его приятелям, ничего не получается. Потом я, неизвестно на кого “дуюсь”. Мне всё кажется, что они надо мной смеются. Забросив в конце концов леску с крючками, я втыкаю удилище в песок и забираюсь на бережок повыше, на травку, чуть пригретую утренним солнышком. Оттуда лучше виден весь Миус с плывущими в его зеркале облаками. А ещё тот далёкий, загадочный берег в лёгкой дымке. И мне грустно от того, что я ещё маленький и взрослые парни не берут меня на большой баркас, когда уходят “на ту сторону”.
          Ещё больше мне жалко пойманную рыбу. Она бьется в цепких Колькиных руках, он сердито смотрит на меня, дескать, ну, хоть удилище подержи… Мне горько от того, что рыба не может вильнуть хвостом и, как в сказке, прыгнуть в синее море. Особенный ужас меня охватывает, когда я вижу глаза рыбы на сковороде. Из живых, таких красивых они становятся белыми и незрячими, как у слепого деда Чигрина. Его я боюсь. Когда он идёт мимо нашего двора со своей палкой, я приседаю у калитки и не дышу. Но он всё равно меня чувствует: останавливается, поворачивает  лицо в мою сторону и говорит: “Это ты, Женька? Не боись, я не кусаюсь…”
           Тут я слышу, как тётя Маруся, с притворным удивлением, всплескивает руками:
           - А ну-ка, ну-ка покажи какого сазана? Ах ты брехло самодельное! И откудова чего берется!
           Она молчит, думает. И вдруг, к нашей радости:
           -Ладно! Пойдёшь на свою рыбалку! Но если в обед не явишься – сама приду, знаешь как - с хворостиной.
           Она поднимается, охает, держится за поясницу и со вздохом говорит бабушке:
           -На рыбалку собираются! А у меня кости ломит – никак к дождю. Вот поглядим, какого вечера будет мудренее утро.
           Мы с бабушкой просыпаемся разом. Сквозь хлест ливня над крышей перекатываются громы. Как будто в огромные бочки кто-то бухает железным молотком. Вдруг за окном, прямо перед нами небо раскалывается, трещит тысячами мелких взрывов. Уши закладывает. Я от страха закрываю голову руками. В слепящем огне молнии вижу, как бабушка молится:
           -Господи! Прости и помилуй! Сохрани нас, царица небесная!
    Мне кажется, что молния ударила прямо в тополь, что стоит рядом с нашей усадьбой, среди жердел и шелковниц. Он такой высокий, что взобравшись на верхушку самой большой шелковницы, я задираю голову и все же не могу рассмотреть его серебристую макушку. И мне становится жалко его серебристых листьев, мне кажется, что он стал весь чёрный, как в старом чёрно-белом кино.
            Молнии блистают реже, раскаты грома глуше и бабушка, одевшись и набросив сверху плащ с большим капюшоном, собирается выходить. Мне становится страшно и я, почти хныча, спрашиваю:
             -Бабуль, ты куда?
             -Пойду Майку гляну, тоже, поди, испугалась.
             - И я с тобой!
             -Да я же туда и обратно. Ложись, спи!
        Но мне уже не до сна. Перед глазами почему-то стоит обгорелый тополь и испуганная коза Майка. Бабушка вздыхает, бормочет , “горе ты моё”, помогает мне одеться, и мы выходим во двор.
         Рассвет ещё только занимается, но уже видно, как вода под ногами, тускло поблескивая, собирается в ручейки и бежит вдоль дорожки за калитку, на улицу. Далеко за лиманом погромыхивает, между тучами пробегают розовые всполохи.
         Майка белеет в углу сарая. Козлята стоят, прижавшись к её животу, только глаза поблескивают. Бабушка, вынув из плаща кусок хлеба, протягивает мне:
          - Иди, дай-ка малышам.
         Я чувствую теплые мордашки козлят в своей ладони, они щекотно перебирают губами, слизывая крошки.
          - Бабуль, а им страшно, когда гроза?
          - А как же! Нам страшно, а им и подавно. Все боятся грома небесного.
         Мне хочется ещё взглянуть на тополь, но глаза вдруг слипаются, и меня одолевает зевота. Бабушка, прижав мою голову к себе, добавляет:
          - Ладно, пошли. А то свой последний сон не доглядишь.

         Ещё в первом классе нас посадили рядом. Мария Васильевна сказала:
             -Женя, ты у нас самый большой, а Лена самая маленькая. Не давай её в обиду.
          Я и сам, когда увидел Лену, удивился: своей круглой головой и худенькой фигуркой она напоминала большого муравья. Но глаза у неё красивые – коричневые с пушистыми ресницами. А большие розовые банты над пробором с аккуратными косичками едва дотягиваются до моего плеча. Пусть кто-нибудь попробовал её обидеть!
          Я и сам стараюсь даже случайно её не задеть. Что не так просто. Пять, десять минут я ещё могу сидеть спокойной, а потом начинается “ёрзанье”: хочется заглянуть в тетрадку Лену, посмотреть в окно, где старшеклассники сгребают опавшие листья…
          И что-то очень сильно подталкивает коснуться туго заплетённых косичек Лены. Вместо этого я набрасываю на последней страничке тетради её профиль. Впрочем, тут же стыдливо превращаю его в абрис лихого казака, пририсовав усы, бороду и папаху.
          Но ещё больше моё желание наблюдать за движениями Марии Васильевны. В складках её платья, в тонком аромате духов чудится мне невыразимая сладкая тайна. Я зажмуриваюсь, но вижу: вот она подходит к окну, дотягивается до форточки, прикрывает её… Сколько грации в каждом повороте головы, шеи, в длинных пальцах чутких рук. Вот она, проходя между рядами, придвинулась ко мне. Близко-близко. Ох, эти чудные духи! Я ощущаю, как под прозрачными колготками шевелятся распластанные на стройных ногах тёмные волосики. А какой бархатистый голос:
          - Женя! Ты снова нас покинул. Открой глаза и посмотри, что ты написал!
        Этот голос не произносит слова. Он их поёт! Он нежно рождается меж изумительных ключиц и воздушный , кружевной воротник колеблют холмы волнующихся  грудей. Я открываю  глаза, смотрю в тетрадку, потом на любимую учительницу и неизвестно отчего краснею. Горят щёки, уши и даже шея. И как же мне приятно, что Мария Васильевна ошибается насчет моего внезапного волнения:
          - Ничего, Женечка, это ведь очень просто исправить…
         Я люблю!!! Пишу это слово и тут же старательно зарисовываю. Оно мне кажется большим. Но почему оно не вмещает в себя всё, что я чувствую? Я люблю Лену и Марию Васильевну, маму и бабушку, Кольку… Но всех по-разному. В субботу из города приедет мама. Но я не смогу ей рассказать о своих огромных открытиях. Наверное потому, что любовь – это большая тайна и прикасаться к ней мне ещё рано.
         В окошко заглядывает Луна. Жёлтая, как дыня на кухонном столе. Мне хочется спать. Но почему-то страшно закрыть глаза. Кажется, что всё вокруг: Миус, с туманной дымкой над дальними берегами, шелковницы, жерделы за окном, высокий тополь и эта Луна, всё что я так сильно люблю, может кончиться, навсегда исчезнуть.
         Я ощущаю, как из глаз сами собою выливаются слёзы. Я плачу тихо, чтобы не разбудить бабушку. Осторожно переворачиваю мокрую подушку. А потом мне вдруг становится так сладко, так легко. И я засыпаю.
Ссылка:  https://vk.com/photo-21506915_456240893